– Прошу прощения, – пробормотал я. – Я не нарочно.

– Еще бы ты нарочно!… – Парень размахнулся и ударил меня кулаком в челюсть – сильно и уверенно, словно делал это уже не в первый раз. Я так и повалился навзничь на мокрые ступени, держась руками за разбитый рот.

– Если будешь налетать на людей, придурок, в конце концов кто-нибудь оторвет тебе твой исполнительный орган. – Он злобно посмотрел на меня, потом снова двинулся вверх по лестнице.

В голове пульсировала боль. Я с трудом сел и огляделся. Видел ли кто-нибудь, как на меня напали? Щебечущая стайка юных китайских девушек – беззаботных, веселых, одетых в яркие цветные дождевики, пронеслась мимо меня вниз по ступеням. Едва ли они разглядели меня за серой завесой ливня. Я выплюнул сломанный зуб и, развернувшись, стал подниматься наверх, поминутно трогая языком саднящую десну и мечтая только о хорошей порции виски и теплом, сухом месте, где можно было бы посидеть спокойно. Мне подошло бы любое заведение подобного рода – любое место, где все еще действовали законы цивилизации. Голова продолжала болеть едва ли не больше, чем челюсть. Завидев группу молодых бизнесменов, бодро шагавших под одинаковыми голубыми зонтами с логотипом компании вдоль Шестой авеню, я пристроился следом – нелепая, спотыкающаяся фигура, держащаяся рукой за щеку. Молодые люди свернули на Тридцать третью улицу и вскоре вошли в широкую застекленную дверь, перед которой стояли две туи в больших керамических горшках. «Основано в 1847 г.» – было написано на стекле золотыми буквами. Это был старый манхэттенский стейкхаус – ресторан, специализирующийся на бифштексах. Я проходил мимо него, наверное, уже раз сто, но ни разу не зашел внутрь. Теперь же я толкнул тяжелую дверь и шагнул в вестибюль.

Так – после рокового стакана с молоком, после долгого падения на самое дно, после удара по голове – я открыл для себя «Кубинский зал».

2

С улицы были видны только тяжелая дверь и золотая надпись на стекле, и решительно ничто не указывало на истинные размеры ресторана. И разумеется, снаружи не было видно, что происходит внутри и кто в нем находится. Короткая лестница в несколько ступенек вела в просторное полуподвальное помещение, отделанное красным деревом. Стены были увешаны олеографиями девятнадцатого века – в основном на них были изображены паровозы, завоевание Запада, парусные военные корабли. В воздухе витал аппетитный запах жареных бифштексов. Входящих встречал важный метрдотель за конторкой, и если вам удавалось внушить ему достаточно доверия, две белокурые официантки отводили вас к свободному столику. Здесь можно было заказать устрицы «рокфеллер» или копченую лососину по-шотландски, но только в качестве «затравки» – эти деликатесы служили всего лишь прелюдией к пятнадцатиунциевому филе-миньон в пикантном соусе или несравненной нью-йоркской вырезке или шестнадцатиунциевому бифштексу-«кобе». Вот уж действительно – так вкусно, что дух захватывает. Цена?… Разумеется, обходилось это удовольствие не дешево, особенно если запивать бифштексы спиртным, которое стоило раз в пять дороже своей оптовой цены, но деньги здесь никто не считал. Каждый день в обеденные часы ресторан обслуживал порядка четырехсот клиентов, главным образом – служащих офисов, расположенных вдоль Шестой авеню и Бродвея, а также японских туристов и приезжих из провинции или со Среднего Запада, полагавших (ошибочно), что убранство ресторана представляет собой удачную попытку сыграть на ностальгии по прошлым временам и американской истории.

Но после полуденного наплыва посетителей, после нескольких часов предвечернего затишья ресторан начинал наполняться настоящими клиентами – продавцами воздуха и скупщиками долговых обязательств, сексуально озабоченными бездельниками и легковерными олухами с тугими кошельками – словом, как раз теми людьми, которые сделали Нью-Йорк главным городом планеты.

Едва войдя в ресторан в тот дождливый, по-зимнему холодный день, я сразу оценил чуть мрачноватую, но почти по-домашнему уютную обстановку – поцарапанную обшивку стен, закопченный сводчатый потолок. Мебель была вовсе не ветхой, но выглядела словно умягченной и оглаженной столетиями.

Спустя несколько минут я уже потягивал из бокала виски, сразу умерившее боль в подбородке, и пробовал дымящийся чоудер [8] , впервые за очень долгое время получая настоящее удовольствие от еды и питья. На стене рядом со мной висела старая карта Манхэттена – еще не спрямленная береговая линия, давно исчезнувшие заливчики, ручьи, болота. Рядом в рамочке я обнаружил газетный отчет о большом пожаре 1837 года – количество жертв, примерная стоимость уничтоженных огнем зерновых лавок, шорных мастерских, аптек. Сухая гниль расползалась по желтой газетной бумаге, делая расплывчатыми и неудобочитаемыми некогда четкие, хорошо пропечатанные буквы. Глядя на вырезку, я невольно подумал, что со временем даже самая ужасная катастрофа канет в Лету, и это послужило мне неожиданным утешением. Я подумал о том, что здесь меня никто не знает, никто не заподозрит во мне неудачника или убийцу, никто не откажет мне ни в тарелке супа, ни в порции виски.

В тот же день вечером я снова вернулся в ресторан, предварительно надев свежую рубашку. На следующий день я опять отправился туда, и на следующий тоже. Десять дней подряд я ходил в стейкхаус каждый вечер. Я ел, пил, перебрасывался фразами со случайными соседями. На деньги мне было плевать. Я жалел только об одном – почему никто не рассказал мне об этом месте раньше? Да и где был я сам? В первые же несколько недель я заметил в зале несколько новорожденных кинозвезд, вышедших в тираж политиков, гетто-рэпперов в белоснежных костюмах, самую известную в Америке женщину – теоретика феминистского движения (заткнув за воротник блузки крахмальную салфетку, она яростно рвала зубами бифштекс), мэра и его постоянно пререкающуюся свиту, самую знаменитую в городе девочку по вызову (русская по происхождению, она ужинала одна, нацепив на нос очки и положив рядом с тарелкой какую-то книгу), а также членов всех профессиональных спортивных команд Нью-Йорка. Когда-то здесь бывали президенты и прославленные боксеры-профессионалы, но это мало кого интересовало, потому что каждый вечер в ресторане можно было созерцать живых знаменитостей, которые, грузно топая башмаками и размахивая сигарами, поднимались по ступенькам на второй этаж в зал Черчилля или зал Рузвельта (эти залы, где стояло пианино с наемным тапером и давали представления стриптизерши, резервировались для частных вечеринок почти за шесть месяцев) или – непостижимо! – сидели в малом баре, безнаказанно куря и ожидая кого-то, возможно – вас. В этот ресторан они приходили именно потому, что он не был новым, потому что он не прославился вдруг своими острыми соусами или искусной аранжировкой овощных гарниров; нет, привлекательность ресторана связывалась у них не с недавними откровениями, а скорее с истиной, которая была давно известна всем и которая состояла в том. что вы, я, все остальные рано или поздно умрут. Картины и литографии на стенах изображали лишь давно ушедших людей, и – как бы очаровательна ни была твоя улыбка, как бы ни был толст твой кошелек – есть и пить под их никогда не меняющимся взглядом значило признавать, что сколько бы ты ни отравлял свои легкие, желудок и печень дорогим куревом, качественным спиртным и отлично приготовленным мясом, это не может иметь никакого значения, ибо сама жизнь человека всего лишь короткая трапеза за случайным столом, и поэтому каждый обязан жить счастливо и жить сейчас; в частности – повиноваться требованиям плоти и есть сколько влезет.

Каждый вечер к половине седьмого все столики были, как правило, уже заняты. Со временем я заметил, что подавляющее большинство клиентов составляли мужчины, пришедшие сюда, чтобы обсудить за ужином деловые вопросы – так поступали примерно семь из десяти присутствующих. Женщин можно было разделить на две группы: молодые, совершавшие первый, второй или восьмой заход, державшиеся скованно и почти не скрывавшие своего ожидания, и женщины постарше, самим своим присутствием отрицавшие сам факт ожидания чего-либо – в том числе и того, что кто-то захочет угостить их коктейлем. Мужчины больше отличались друг от друга – и по возрасту, и по виду, хотя, возможно, мне это показалось потому, что их было больше, или потому, что я рассматривал их пристальнее, ища среди них и себя прежнего – жизнерадостного и счастливого человека-минивэна, и себя будущего, каким я мог бы стать, того Билла Уайета, каким я никогда уже не стану – пятидесятилетнего, уважаемого партнера фирмы, пьющего по утрам кофе с Джудит, отвозящего в школу второго, а может, уже и третьего ребенка, год от года становящегося все богаче и проводящего каждый август в собственном доме в Нантакете. И все эти мои несуществующие ‹‹я» – и прошлые, и будущие – были в этом зале; они бродили здесь буквально дюжинами. После второго бокала они обильно потели в своих рубашках из оксфордки и любовно возились со своими электронными записными книжками и мобильными телефонами; они были еще достаточно молоды, чтобы беспокоиться о сохранности шевелюры больше, чем о работе сердца, и достаточно стары, чтобы видеть, как под давлением обстоятельств исчезают с горизонта их друзья и знакомые. Они постоянно рыли землю в поисках скрытых залежей и потоков наличных, пересекавших город во всех направлениях. Сексуальное наслаждение они получали только от собственных амбиций, но это не мешало им беспокоиться по поводу того, что их члены могут вдруг закапризничать подобно начавшему изнашиваться сложному оборудованию. Я слышал множество шуток и видел множество улыбок, но даже в этих случаях дело чаще всего сводилось к деньгам, смех служил залогом, а мечты продавались оптом и на корню. Эти люди преуспели, они были востребованы, их любили женщины и дети, они страховали свои жизни и носили чистое белье. По своим политическим пристрастиям это были в основном республиканцы, иногда вдруг становившиеся на позиции демократов. Они прекрасно разбирались в регулировании нормы процента, помнили цену нефти в каждом регионе мира, методично и планомерно отчисляли большие суммы для пополнения пенсионных счетов. И – совсем как я когда-то – они чувствовали себя в безопасности.